Оганесяна уложил на волокушу, привязал, чтобы не падал, впрягся и потащил его на северо-восток, почти не сворачивая. Деревья стали расти чуть пореже, завалов не встречалось, один раз мы даже пересекли не сильно заросшую просеку. Фронт гремел уже со всех сторон, над головой то и дело проносились немецкие самолеты. Летали они и парами, и целыми группами Час, наверное, я волок за собой мехвода, даже устал не очень сильно. По крайней мере, о привале пока не думал. Впереди за деревьями показалась поляна, запахло прибрежными зарослями. Нас окликнули – из-за кустов вышел патруль, как потом оказалось, из 7-й моторизованной дивизии 8-го мехкорпуса. После проверки документов нам показали направление на медсанбат.

– Извините, товарищ лейтенант, – козырнул мне долговязый сержант, разглядывая Оганесяна, – никого выделить вам в помощь не могу, нас скоро перебрасывают, но тут недалеко, идите вдоль притока Стыри, справа будет деревня Пониковица, а слева в лесочке – медсанбат.

Я тяжело вздохнул, опять впрягся в волокушу. Второй мой «забег» дался тяжелее. Спасало то, что шел вдоль речки, поглядывая по берегу – а ну как попадется лодка, и мои мучения закончатся. Не попалась. Зато через час в ближайших к нам кустах что-то зашевелилось. Я бросил на землю волокушу, надеясь, что мехвод ударится не очень сильно, и выхватил парабеллум, озираясь при этом по сторонам. Через пару секунд звонкий женский голос произнес сакраментальное: «Стой, кто идет?»

– Свои, – ответил я.

То, что нас держит на прицеле молодая девчонка, ничего хорошего не значит. Уж лучше пожилой повоевавший мужик – этот от избытка чувств не пальнет сдуру, если ему что-то не то покажется или в неподходящий момент комар сядет на нос.

– Оружие на землю, – скомандовала дозорная. Я аккуратно положил пистолет на землю, медленно распрямился и сказал:

– Я старший лейтенант Соловьев, шестьдесят пятый ОМИБ. Со мной красноармеец Оганесян, он ранен и нуждается в помощи.

– Документы покажите, – последовала новая команда. Вроде голос стал чуть поспокойнее.

Я вытащил удостоверение, развернул, показал тому, кто сидит за кустами. Что там увидели, не знаю, но девчонка скомандовала:

– Бери своего этого, Оганезова, и три шага назад!

Я подчинился. Надеюсь, дозорная умерит свой пыл, и мехвод попадет, наконец, в руки медиков.

Девчонка вышла из-за кустов, и я постарался не рассмеяться вслух. Нервы, наверное. Курносая брюнетка метра полтора ростом. Рядом с ней даже танкист Оганесян показался бы богатырем. Гимнастерка с петлицами красноармейца была ей так велика, что складка на спине под ремнем заканчивалась почти возле пряжки, а саму гимнастерку она могла спокойно носить вместо платья. Понятное дело, одели во что было, а подшить под себя времени не хватило, но очень уж смешно она смотрелась. «Мосинку» она еле держала в руках. Вряд ли, случись что, она смогла бы прицельно выстрелить.

– Что там смешного на земле, товарищ старший лейтенант? – как можно более грозно спросила она.

– Это я от радости, что к своим вышли, – ответил я, не в силах сдержать улыбку. – Товарищу красноармейцу просто совсем плохо, видите, идти не может даже. Есть тут у вас медики?

– Медиков у нас не хватает, работают круглые сутки, – сказала она, решив, наконец, что я не немецкий диверсант. – Подождать придется. Сейчас направо повернете, там увидите.

Медсанбат и вправду расположился очень удобно: с одной стороны – лес, с другой – речушка. До палаток было совсем недалеко, если бы не девчушка, мы бы уже на месте были.

Но чем ближе мы подходили, тем менее красивой становилась картинка. Кто-то кричал, стонал, выл, все эти звуки сливались в страшный звук. Спросив у кого-то из пробегавших медиков, куда девать раненого, потащил Оганесяна туда, куда тот показал, махнув рукой. Оказалось – на сортировку.

На сортировке творился, как по мне, настоящий кошмар: только что привезли откуда-то раненых, и все эти люди не молчали, а каждый со своих носилок требовал помощи, причем немедленной. Присмотревшись, я понял, что кричали не все: некоторые лежали без звука и движения, им было абсолютно наплевать, где они находятся и что с ними будут делать. Сколько таких видел, никто из них не выжил – они уже с жизнью попрощались. В воздухе густо пахло кровью, порохом и дерьмом.

Я поймал медика и подтащил его к впавшему в забытье Оганесяну.

– Что вы мне показываете? Что это за тряпки у него намотаны? У меня нет времени ждать, пока вы тут возитесь с неподготовленным раненым! – высказал он мне и тут же пропал с глаз, через секунду он уже ходил между носилками и осматривал раненых.

Как он понимал в этой неразберихе, кого куда отправлять, не знаю. Одних по его команде тут же тащили в операционную, других – в перевязочную, кто-то оставался на месте. Я поймал этого мужчину еще раз, когда он проходил недалеко от нас, и показал на рану мехвода.

– Кто его сюда вообще привез? – начал он новую порцию претензий, выдавая их короткими резкими фразами. – Почему на полковом пункте рану не обработали? Вы что там, думаете, нам тут делать нечего? Что это за тряпье вместо повязки?

– Мы из окружения, доктор, – попытался объяснить я. – Что было, то и намотали…

– В перевязочную, – устало махнул рукой доктор, или кто там заведовал этим адом. – Будем чистить за этими коновалами, – и пошел осматривать раненых дальше, не обращая на меня внимания.

Я вышел на улицу, с наслаждением вдохнув свежий воздух. Как они там вообще выдерживают сутки напролет? При мне привезли еще две машины с ранеными, и я тут же оказался припаханным выгружать их. Многие дороги не вынесли, и этих несчастных складывали отдельно.

– Слышь, браток, тут пожрать хоть можно где? – спросил я у санитара, с которым мы вместе разгружали раненых. – Третий день ни хрена, кроме воды, все по лесам бегали.

– Ну пойдем, соображу тебе что-нибудь, – сказал он. – Ты кобениться не стал, краскома из себя корчить, мол, не положено в говне ковыряться, и я тебе навстречу пойду.

Он куда-то сбегал и притащил в котелке еле теплые переваренные серые макароны, почти слипшиеся в один комок, кусок черного хлеба и кружку кипятка.

– Чем богаты, – сказал он, протягивая мне еду. – С чайком беда, хоть кипяточку похлебай.

С голодухи и переваренные, почти несоленые макарохи показались мне очень вкусными.

Похоже, делать мне здесь больше нечего. Оганесяна я сдал, полечат его с недельку, потом отправят куда-нибудь воевать. Антонов сбежал, так что ответственности я ни за кого не несу. Поел – и хорошо. Надо думать, что делать дальше. Первым делом пойду к речке, помою котелок, негоже грязный отдавать. Да и самому помыться-почиститься надо, пока есть возможность.

В поисках укромного места, где можно было и помыться, и отдохнуть, я отошел от палаток медсанбата довольно далеко. То меня берег не устраивал, то дорога слишком близко. Наверное, я просто хотел уйти от увиденного. На войне самое ценное – покой и тишина. Есть возможность – пользуйся, а крови и грязи и так хватает, их искать не надо.

Вдруг я просто остолбенел. Прямо передо мной в воде на мелководье стояла… моя Ниночка! Такая, какой я ее запомнил! Присмотревшись, я понял, конечно – не она. Рыжая женщина лет тридцати. Но волосы, спина, изгиб бедра – все бывшей жены. Я закрыл глаза, открыл. Нет, не померещилось. Да и женщин я уже давно близко не видел, чтобы вот так – в первозданной красоте…

Она, наверное, почувствовала мой взгляд, или я вздохнул слишком шумно, но повернулась ко мне. И даже не пыталась закрыться или показать свое смущение.

– Посмотрел, лейтенант? – спросила женщина, только сейчас медленно прикрывая руками высокую грудь с крупными красными сосками. – А теперь иди, не мешай мне.

– Извините, пожалуйста, – смутился я. – Просто… как наваждение какое-то… Вы так похожи на мою жену…

– Ага, вот прямо задница – один в один, да? – засмеялась она. – Ты бы хоть отвернулся, краском, приличия ради. Или сиськи мои не дают глазам оторваться?