– Антонов, ты где? – проорал я, высунувшись в люк на корпусе.
– Здесь, тащ старший… – раздался голос из воды.
Похоже, он остался стоять там, где я его и оставил.
– Сюда давай, быстрее, – поторопил я его. – Лезь сюда, принимай Копейкина.
Подняв неожиданно легкое тело наводчика, я подал его в люк.
Немцы оживились, обстрел усилился. КВ опять превратился в колокол. Повалил какой-то дым.
– Принимай, что ты там тормозишь? – спросил я, когда так и не дождался помощи.
– Так он же… он мертвый… – В голосе Антонова послышалась начинающаяся паника.
– Антонов! – рявкнул я из танка.
– Я, тащ старший лейтенант! – отозвался он совсем другим голосом.
– Слушай мою команду! – продолжил я. – Принять тело товарища!
– Есть принять! – И тело Копейкина поползло в люк. За ним я вытащил труп Максимова. У лейтенанта была практически оторвана голова.
Я уже начал примеряться, как мне лучше вытащить Нургалиева – я все его никак не мог нащупать. Дыма в танке стало больше, он начал прилично чадить. Внутри и раньше нечем дышать было, а сейчас едкий дым просто выжигал легкие изнутри.
Антонов оттащил тело Копейкина к берегу, взял Максимова.
– Тащ, лейтенант, вроде немцы… в нашу сторону едут…
Я, наконец, зацепил Нургалиева, дернул его в люк – он застрял. Огонь добрался до чего-то горючего, танк вспыхнул. На меня пыхнуло жаром, я заорал, изо всех сил дернул труп.
Нургалиев вывалился безвольной куклой из люка, я, периодически ныряя в воду, потащил его к берегу. Вспыхнувший танк сильно задымил, и эта завеса прикрыла нас с Антоновым от обстрела. Я все ждал, когда он взорвется, постоянно готовясь погрузиться в реку, но КВ, даже умирая, спасал нас.
Оганесян тоже помог. Пулемет не смолкал, и немцы перенесли обстрел на окоп.
Мы вытащили трупы на берег, ползком начали перетаскивать их к зарослям слева от позиции. Деревья были изрешечены осколками, лесу здорово досталось от перелетов.
– Оганесян! – заорал я. – Давай за нами!
Мехвод прекратил стрелять, немцы тоже притихли.
Мы смогли подняться на ноги, в три приема перенести тела в глубь лесочка. Появился шатающийся Оганесян, бледный, словно смерть.
– Думал все, конец мне! – бессильно прохрипел он, опускаясь на траву, и вскрикнул, заметив, наконец, тела: – Ой! Лейтенанта убило… И Нургалиева…
– Копейкин тоже погиб. Смертью храбрых. До последнего стрелял, – буркнул Антонов, падая на траву рядом с нами.
Я сдернул с него гимнастерку, осмотрел торс. Много мелких осколков от брони пробило форму, впилось ему в тело.
– Сейчас, подождите, – я рванул обратно к реке, почти ползком добрался до окопчика. Выкинул в воду затворную раму МГ, прихватил вещички. Вернувшись к бойцам, ножом разрезал парашют, перевязал Антонова.
– Надо дальше уходить – немцы начинают переправляться, – сказал я, вставая на ноги.
– Нет, не могу, давайте хоть немного отдохнем, – застонал Антонов. – Сил нет.
– Я тоже никакой, – поддержал его Оганесян. – Много крови потерял.
– Немцы как переправятся, захотят с нами познакомиться и проявить настоящее фашистское гостеприимство. – Мне опять пришлось включить командный голос. – Как думаете, насколько скоро они начнут прочесывать этот лесок и все окрестности? Быстро встали и за мной! Некогда стонать!
Я закинул сидор за спину, схватил за гимнастерки сразу два трупа и потащил прочь от реки. Мехвод со стрелком ухватили тело лейтенанта и рывками потащили вслед за мной.
Глава 7
То, что я взвалил на себя непосильную ношу, стало понятно очень скоро, метров через двадцать. Молодость, когда я взлетал на высоту третьего этажа с полутора десятками кирпичей за спиной и даже за лишний вес это не считал, давно прошла. Я остановился, сбросил со спины сидор, вытер рукавом со лба пот и оглянулся. До спасительной чащобы оставалось не так уж и много, с полсотни шагов. Немецкие моторы гудели на той стороне, вероятно, фашисты резонно ждали, пока танк сгорит, потому что оказаться рядом, когда рванет-таки боекомплект, не хотел никто. Надо, конечно, тащить по одному. Копейкин чуть побольше, он первый. Нургалиев, браток, подожди тут пока.
Рядом со мной опустился на землю Антонов. Пришлось его поднимать. Глянув на бледного, с синеватыми губами Оганесяна, прижимающего к груди раненую руку, я надел ему на спину сидор и подтолкнул к густолесью:
– Давай, ара, бегом! – И, схватив за шиворот Антонова, рывком поставил его на ноги и крикнул в ухо: – Вставай, быстрее, немцы ждать не будут!
То ли угроза скорого появления немцев, то ли живительный подзатыльник, которым я завершил командирское внушение, но отстал он от меня совсем немного. Когда я свалил Копейкина на землю, ему оставалось всего десятка полтора шагов. Тут и бухнул своим последним салютом КВ. Что ж, повоевали ребята, не напрасно полегли.
Нургалиева я перетащил быстрее, да и Антонов на второй половине дистанции помог. Мы даже успели отдышаться, я сходил к кустам и успел увидеть первый пересекший брод немецкий танк.
Никто не остановился и не стал выяснять, куда делись эти наивные в своем сопротивлении солдаты противника. Девять танков, четыре «ганомага» и три тентованных грузовика, один из которых тащил зенитку на прицепе, пропылили не останавливаясь. Так что с похоронами нам никто не мешал.
Грунт копался легко, под дерном оказалась смесь земли и песка, так что могилка получилась на загляденье. Даже с помощью единственной малой саперной лопатки, которую Оганесян не забыл прихватить с собой, я вырыл ее за час, не больше. Места хватило всем. Наспех я сделал крест из двух сухих веток, на котором химическим карандашом написал звания, имена и фамилии погибших. Доберусь до наших, обязательно напишу их родственникам, где могилка. Мы ведь сюда вернемся рано или поздно, вот тогда их и похоронят достойно, а не как сейчас, таясь в лесной чаще.
Оганесян, наблюдавший за мной, спросил, когда я установил на могиле крест:
– Так Нургалиев, он же, наверное, мусульманин?
– Ничего, это его вере не оскорбление. Полежит и так. Оскорблением ему и нам было бы, если бы мы их бросили гнить и не похоронили, имея на то возможность.
Я ведь во время войны хоронил наших бессчетное количество раз, но относился к этому спокойно. Когда похороны с залпом, а когда торопливо набросать сверху веток или немного земли – всякое бывало. А случалось – и так бросать приходилось. Война, тут каждый день кто-то умирает. А вот году в пятьдесят пятом, наверное, был один случай, после которого я резко поменял отношение к упокоению солдат.
Мы работали тогда под Черниговым. Надо было песочка накопать для раствора – привезенный кончился, а еще требовалось выложить пару рядов кирпичей. Вот мы и пошли с носилками в овражек неподалеку. Только я снял лопатой дерн и пару раз копнул, как песок осыпался, и из-под него показались кости. Человеческие кости вперемешку с истлевшими остатками военной формы. Сколько их там было, никто из нас не считал. Может, и сотня. Председатель колхоза, который приехал принимать работу, посмотрел на это дело и, вздохнув, объяснил:
– Не первые. Тут повоевали знатно, потом немцы своих собирали, а наших вот так, в кучу и сверху прикопать немного. Там, на кладбище нашем, уже две братские могилы есть. Третья будет.
Вот тогда я почему-то и задумался: ведь за каждым из тех, кто здесь лежит, остались родные, которые даже не знают, где со своим близким человеком можно попрощаться.
– Запомните и передайте другим… – я повернулся к танкистам, что стояли рядом. – Они погибли не зря. Считай, мы немецкую танковую группу на сутки тормознули. Здесь лежат герои! И мы обязательно, слышите, обязательно – я вам клянусь – похороним их, как они того заслуживают. Под выстрелы салюта.
Я достал парабеллум, разрядил его и щелкнул над могилой курком вхолостую.
С едой был напряг. Я сходил к реке и выловил трех прибитых к берегу оглушенных окуньков. Не очень крупных, но жирных. От реки пришлось опять убегать – на том берегу появилась новая немецкая колонна. У кустиков я все-таки задержался, приложился к биноклю.